Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей
книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание
видеть тебя столько счастливу, сколько
в свете быть возможно.
В голове просто ничего, как после разговора с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет, что понадергал из
книжек, пестро, красно, а
в голове хоть бы что-нибудь из того вынес, и
видишь потом, как даже разговор с простым купцом, знающим одно свое дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру,
в новый дом,
в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он
увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с
книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница, дорога
в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул
книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце, а еще более — необходимость
видеть, что творится там, внизу.
У калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел на лавочке надзиратель
в мундире с галунами с записной
книжкой. К нему подходили посетители и называли тех, кого желали
видеть, и он записывал. Нехлюдов также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с галунами записал.
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две
книжки, обе с картинками;
в одной
книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую
книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и
видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
Мужик
видит и бледнеет, ставит шляпу у ног и вынимает полотенце, чтоб обтереть пот. Судья все молчит и
в книжке листочки перевертывает.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке
в книжке видел),
в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Я, помнится, обещал вам, что
в этой
книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но
увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких
книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о старом пасичнике Рудом Паньке.
— Да так уж, знал. Раньше он был обыкновенным светским человеком, дворянином, а уж потом стал монахом. Он многое
видел в своей жизни. Потом он опять вышел из монахов. Да, впрочем, здесь впереди
книжки все о нем подробно написано.
Она
в своей жизни много
видела, много вытерпела, и ее рассказы были любопытнее
книжек.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался:
книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный,
в тоске и страхе.
— Мы, ваше превосходительство, народ-то не из
книжек знаем! Мы его
видели — вот как (рука поднимается и ставится на недалеком расстоянии перед глазами, ладонью внутрь)! мы
в курных избах, ваше превосходительство, ночевывали! мы хлеб с лебедой едали! — говорили мы бойко и весело.
После обеда я отправился
в сад, но без ружья. Я дал было себе слово не подходить к «засекинскому саду», но неотразимая сила влекла меня туда — и недаром. Не успел я приблизиться к забору, как
увидел Зинаиду. На этот раз она была одна. Она держала
в руках
книжку и медленно шла по дорожке. Она меня не замечала.
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до
книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах
в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп
увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я
в сторонке, до времени, останусь.
Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью
в этот апокалипсический час:
в руках у него (я
увидел это только теперь) была записная
книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) — оставить свои записки
в законченном виде.
— Однако позвольте взглянуть, как там напечатано, — сказал Калинович и, взяв
книжку журнала, хотел было читать, но остановился… — Нет, не могу, — проговорил он, опять берясь за голову, — какое сильное, однако, чувство,
видеть свое произведение
в печати… читать даже не могу!
Сидя на полу, я
вижу, как серьезные глаза двумя голубыми огоньками двигаются по страницам
книжки, иногда их овлажняет слеза, голос девочки дрожит, торопливо произнося незнакомые слова
в непонятных соединениях.
— Это все глупости, Олеся! — возразил я горячо. — Ты через полгода сама себя не узнаешь. Ты не подозреваешь даже, сколько
в тебе врожденного ума и наблюдательности. Мы с тобой вместе прочитаем много хороших
книжек, познакомимся с добрыми, умными людьми, мы с тобой весь широкий свет
увидим, Олеся… Мы до старости, до самой смерти будем идти рука об руку, вот как теперь идем, и не стыдиться, а гордиться тобой я буду и благодарить тебя!..
Только вы не очень все-таки"
книжку"-то запускайте, потому что, не ровен час, и не
увидите, как ворошиловское-то ваше гнездо к Финагеичу
в руки перейдет.
Руки у него тряслись, на висках блестел пот, лицо стало добрым и ласковым. Климков, наблюдая из-за самовара,
видел большие, тусклые глаза Саши с красными жилками на белках, крупный, точно распухший нос и на жёлтой коже лба сеть прыщей, раскинутых венчиком от виска к виску. От него шёл резкий, неприятный запах. Пётр, прижав
книжку к груди и махая рукой
в воздухе, с восторгом шептал...
И
в книжке журнала он
увидел ложь.
Эти болезненно щекотливые люди между прочим говорят, что они не
видят никакой надобности
в оглашении этой истории; я же
вижу в этом несколько надобностей, из коих каждая одна настоятельнее другой: 1) я хочу изложением истории похождений Артура Бенни очистить его собственную память от недостойных клевет; 2) я желаю посредством этой правдивой и удобной для поверки повести освободить от порицания и осуждения живых лиц, терпящих до сих пор тяжелые напраслины за приязнь к Бенни при его жизни; 3) я пытаюсь показать
в этой невымышленной повести настоящую картину недавней эпохи, отнявшей у нашей не богатой просвещенными людьми родины наилучших юношей, которые при других обстоятельствах могли бы быть полезнейшими деятелями, и 4) я имею намерение дать этою живою историею всякому, кому попадется
в руки эта скромная
книжка, такое чтение,
в коем старость найдет себе нечто на послушание, а молодость на поучение.
Вот что, например, говорит о «Собеседнике» какой-то г. А. Г.
в письме своем, напечатанном
в 14-й
книжке (ст. VI): «Книга ваша есть зеркало, где порочные
видят свои пороки, а добродетельные находят утешение, усматривая, что хотя на словах получают возмездие за свои дела; книга ваша есть прут, которым развращение наказывается и очищаются нравы; книга ваша есть изображение благоденствия нынешнего века и процветания наук.
Поэтому
в составе
книжек,
в помещении таких именно, а не других статей, мы должны
видеть, собственно, участие вкуса и направления издателей,
в особенности когда имеем дело со статьями неизвестных авторов, принадлежащими, может быть, лицам, близким к редакции.
Пришёл к себе, лёг — под боком
книжка эта оказалась. Засветил огонь, начал читать из благодарности к наставнику. Читаю, что некий кавалер всё мужей обманывает, по ночам лазит
в окна к жёнам их; мужья ловят его, хотят шпагами приколоть, а он бегает. И всё это очень скучно и непонятно мне. То есть я, конечно, понимаю — балуется молодой человек, но не
вижу, зачем об этом написано, и не соображу — почему должен я читать подобное пустословие?
— Помнишь, — говорит, — я тебе
книжку давал? Читая её, должен был ты
видеть, сколь женщина хитра и лжива и развратна
в существе своём!
"Хорошо, — подумал я, —
увижу, что здесь
в комедном действии делается. Пойду". И пошел прямо, по расспросу, к театру; а комедного дома, сколько ни спрашивал, никто не указал; здесь так не называется. Это' я и
в записной
книжке отметил у себя.
Восходы эти я, может, не одну тысячу раз
видел… Леса и реки тоже мне известны; зачем мне читать про них? А это
в каждой
книжке и, по-моему, совсем лишнее… Всяк по-своему заход солнца понимает… У всякого свои глаза есть. А вот про людей — интересно. Читаешь, так думаешь: «А как бы ты сам сделал, коли бы тебя на эту линию поставить?» Хоть и знаешь, что всё это неправда.
Некоторые привели мы выше, напр. описание степи. Другие можно
видеть в стихотворениях, помещенных
в конце этой
книжки, особенно
в «Урожае», «Песне пахаря», «Что ты спишь, мужичок», «Светит солнышко» и др.
Профессор (вынимает
книжку и записывает). Подтверждением того, что я имел честь сообщить, может служить то, что погружение медиума
в сон неизбежно, как мы сейчас и
увидим, вызовет подъем температуры и пульса, точно так же, как и при гипнозе.
Сделайте же для них ненужным грубый, животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе, и тогда
увидите, какая,
в сущности, насмешка эти
книжки и аптечки.
— Не терпишь, кулугур, православного табаку? То-то! Архирейский аромат! — гордо заявляет он и, недоумевая, продолжает: — А я вот никогда картин не видал, то есть
в книжках видел.
В книжках оно помогает понять написанное, а вот отдельно — не знаю! И даже не понимаю — как это можно нарисовать красками, а я бы понял без слов? То есть сколько я не понимаю на земле! Даже сосчитать невозможно!
Ума бойкого, но хочет объять всё сразу, спешит, хватает широко и рвётся, как старый бредень;
видит юное бессилие своё, колотит себя кулаком по лбу, ругает, впадая
в тоску, а потом дня на три уткнётся
в книжку и снова бодр, горд, криклив — всё понял, всё узнал.
Увидев, что
в книжке нет того, что при первом взгляде было замечаемо моим детским пытливым вниманием, я сам пробовал описывать зверков, птичек и рыбок, с которыми мне довелось покороче познакомиться.
В книжке Марка Вовчка шесть рассказов, и каждый из них представляет нам женские типы из простонародья. Рядом с женскими лицами рисуются, большею частью несколько
в тени, мужские личности. Это обстоятельство ближайшим образом объясняется, конечно, тем, что автор рассказов Марка Вовчка — женщина. Но мы
увидим, что выбор женских лиц для этих рассказов оправдывается и самою сущностью дела. Возьмем прежде всего рассказ «Маша»,
в котором это выказывается с особенной ясностью.
Перепишу и вдруг
увижу, что строки к концу немножко клонятся, либо, переписывая, пропущу слово, либо кляксу посажу, либо рукавом смажу конец страницы — и кончено: этой
книжки я уже любить не буду, это не
книжка, а самая обыкновенная детская мазня. Лист вырывается, но книга с вырванным листом — гадкая книга, берется новая (Асина или Андрюшина) десть — и терпеливо, неумело, огромной вышивальной иглой (другой у меня нет) шьется новая
книжка,
в которую с новым усердием: Прощай, свободная стихия!
Я не пишу
в эту
книжку ни слова о том, что делается и что я испытываю дома. Слезы, которыми встречает и провожает меня мать, какое-то тяжелое молчание, сопровождающее мое присутствие за общим столом, предупредительная доброта братьев и сестер — все это тяжело
видеть и слышать, а писать об этом еще тяжелее. Когда подумаешь, что через неделю придется лишиться всего самого дорогого
в мире, слезы подступают под горло…
Он,
видите, не хотел корпеть над
книжкой и клевать по крупице, а ждал все, что ему кто-нибудь «вольет знание ковшом
в голову, и сделается он после того мудр, как Минерва».
Воротился я повечеру (к знакомому человеку повидаться ходил) и первого
вижу Емелю, сидит себе у меня на сундуке, и клетчатый узелок подле него, сидит
в шинелишке, меня поджидает… да от скуки еще
книжку церковную у старухи взял, вверх ногами держит.
— Ты, голубчик Алексей Трифоныч, Андрея Иваныча не опасайся, — внушительно сказал Колышкин. — Не к допросу тебя приводит. Сору из избы он не вынесет. Это он так, из одного любопытства. Охотник,
видишь ты, до всего этакого: любит расспрашивать, как у нас на Руси народ живет… Если он и
в книжку с твоих слов записывать станет, не сумневайся… Это он для себя только, из одного, значит, любопытства… Сказывай ему, что знаешь, будь с Андрей Иванычем душа нараспашку, сердце на ладонке…
В этих стихах читатель может
видеть выражение того настроения, которое господствует во всей
книжке стихотворений г. Плещеева.
— Ну, птички, ну, рыбки мои! Ну, пичужечки милые, что поделывали без меня? Феничка, плутишка моя! Сколько
книжек проглотила, пока я пять месяцев за границей была? А ты, Любаша, как
в рукоделиях преуспеваешь? Маруся Крымцева! Кра-са-ви-ца по-прежнему? Все цветешь, как роза, прелесть моя! А Паланя? Цыганочка черноокая! Все
в рукоделии преуспеваешь? Оня Лихарева, башибузук ты этакий! Толстеет все и свежеет, шалунишка этакая! А Дорушка, где наша умница-разумница? Не
вижу Дорушки!
Мы
видели: без бога не только невозможно любить человечество, — без бога жизнь вообще совершенно невозможна.
В записных
книжках Достоевского, среди материалов к роману «Бесы», есть рассуждение, которое Достоевский собирался вложить
в уста Ставрогину...
Терентьев давал Теркину
книжки,
видя, что он впадает
в уныние, по целым дням лежит или ходит молча.
В госпитале домашняя аптечка помещалась рядом,
в проходной комнате.
И с Островским как писателем я как следует познакомился только тогда
в Большом театре, где
видел в первый раз «Не
в свои сани не садись».
В Нижнем мы добывали те
книжки «Москвитянина», где появлялся «Банкрут»; кажется, и читали эту комедию, но она
в нас хорошенько не вошла; мы знали только, что ею зачитывалась вся Москва (а потом и Петербург) и что ее не позволили давать на сцене.
— Ну, во-от! Не правда ли? — спросил Киселев. — Ведь невозможно, господа, так относиться!
Книжки вам говорят, что по политической экономии артелями революции вашей нельзя достигнуть, — вам и довольно. А ведь это все живые люди; можно ли так рассуждать?… Мне и не то еще приходилось слышать: переселения, например, тоже вещь нежелательная, их незачем поощрять, потому что,
видите ли,
в таком случае у нас останется мало безземельных работников.
Что ее за положение теперь! Вдова — не вдова, и не девушка и свободы нет. Хорошо еще, что муж детей не требует. По его беспутству, какие ему дети; но настанет час, когда он будет вымогать из нее что может этими самыми детьми… Надо заранее приготовиться… Вот так и живи! Скоро и тридцать лет подползут. А
видела ли она хоть один денек света, радости, вот того, чем зачитываются
в книжках?! Нужды нет, что после бывает горе, без риску не проживешь…
По совести сказать, всё наше семейство до водки очень охотники. Я грамотный,
в городе
в табачном магазине служил шесть лет и могу поговорить со всяким образованным господином, и разные хорошие слова могу говорить, но как я читал
в одной
книжке, что водка есть кровь сатаны, так это доподлинно верно, сударь. От водки я потемнел с лица, и нет во мне никакой сообразности, и вот, изволите
видеть, служу
в ямщиках, как неграмотный мужик, как невежа.
—
Видите, вот. А от вашего-то строченья — какая сласть?.. Сидите, сидите… то одну
книжку почитаете, то другую, почнете потом из угла
в угол комнату межевать, а там, глядишь, первое число придет…